ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ [худ. Г. Фитингоф] - ИОСИФ ЛИКСТАНОВ

— Фёдор Степанович всё равно узнает, — пробормотал он. — Фёдор Степанович всегда всё знает… И всё равно врать нельзя!

Юнга, волоча ноги, оставил своё убежище и взял курс на ворота Летнего сада, стараясь никому не попадаться на глаза.

Наверное, Скубин — сердитый человек. Хорошо ещё, если только прочитает нотацию и отдаст флажки, а если скажет: «Ни к чему тебе флажки. Не умеешь их беречь — вот и ходи с пустым чехлом на поясе»? Придётся тогда на всю жизнь остаться без берега… Настроение окончательно испортилось.

В аллеях становилось всё теснее и шумнее. Краснофлотцы стреляли в тире по забавным механическим мишеням, бросали призовые кольца, толпились возле эстрады, на которой плясали ленинградские артисты. Высоко взлетали любители катанья на гигантских шагах.

Особенно людно было возле танцевальных площадок. С пригорка из-за кустов Виктор видел танцующих, ярко освещённых прожекторами. Их было так много, что пары то и дело сталкивались.

Кто-то бросил ленту серпантина. Она зелёной змейкой пролетела в луче прожектора, упала среди танцующих, и её разорвали на куски. Вдогонку ей полетели розовые, красные, жёлтые ленты, поднялось облако конфетти, замелькали разноцветные снежинки — всё это было очень красиво, но Виктор даже не улыбнулся.

— Тоже удовольствие! — презрительно сказал он, подражая Костину-коку, который не признавал «гражданских танцев», как он называл танцы с участием женщин. — Только пыль разводят…

Вдруг Виктор подскочил от неожиданности и, нагнув голову, как ядро врезался в толпу, отделявшую его от танцевальной площадки. Он увидел… да-да, он увидел среди танцующих того самого краснофлотца, из-за которого опустел чехол. Такие чёрные, такие широкие брови, наверное, были только у одного человека на флоте. Дорогу, дорогу Виктору Лескову! Он должен сейчас же, сию минуту поговорить с краснофлотцем, извиниться, получить прощение и флажки, флажки!..

Пробиться было нелегко. Зрители кричали на Виктора. Кто-то назвал его хулиганом, кто-то хотел схватить его за плечо, но юнга ни на что не обращал внимания, работал локтями, нырял, скользил, извивался и наконец — уф-уф! — почти достиг цели.

Возле самой площадки стояла высокая молодая женщина, и за её руку держался рыженький мальчик лет десяти. Виктору надо было проскочить между ними и деревом. Он ринулся вперёд.

— Ты чего толкаешься? — запальчиво крикнул мальчик и схватил Виктора за рукав.

— Пусти! — задыхаясь, прошипел сквозь зубы Виктор, отбиваясь от него. — Чего пристал?.. Пусти, рыжая команда!

— Сам рыжий, — ответил мальчик и вцепился в Виктора ещё крепче. — Думаешь, как юнга, так тебе всё можно!

— Пусти его, Митя! — сказала женщина.

— Да, а чего он? — запротестовал мальчик.

— Пусти! — уже взмолился Виктор. — Пусти!

Барабан ударил три раза, полька кончилась, на танцевальной площадке всё смешалось, люди шумной волной хлынули в сад, волна отнесла Виктора, и напрасно он метался из стороны в сторону, поднимался на цыпочки, вглядывался в лица. Краснофлотец с широкими чёрными бровями затерялся в толпе, и теперь для Виктора не существовало решительно ничего — ни этого тёплого вечера, ни весёлых развлечений, и ещё ненавистнее стал пустой чехол…

Ах, рыжая команда! Рано или поздно тебе придётся ответить за это юнге Лескову, и будь уверен, ты ответишь как следует!

Подавленный неудачей, Виктор выбрался из сада, промелькнул по висячему мостику над оврагом, пересёк площадь и по берегу канала вышел на главную улицу. Она была ярко освещена.

Юнга дошёл до ресторана и заглянул в окно. В полупустом зале, один за столиком, сидел хмурый, будто похудевший Костин-кок, глядя куда-то вдаль поверх нетронутой кружки пива и дымя трубкой… Всё ясно: Кузьма Кузьмич привёз неутешительные вести, поиски снова ни к чему не привели.

— Давление падает, — со вздохом сказал Виктор.

Вот так денёк выдался: потеря красных флажков, объяснение с Фёдором Степановичем, пять суток без берега, смех чернобородого краснофлотца, стычка с рыжим мальчишкой (ну, попадись он только Виктору!), — бывают же такие неудачные дни!

Кронштадт веселился.

Шумел старый город над молчаливыми каналами. Освещая тёмную зелень Летнего сада, взлетали ракеты. Высоко в небе они рассыпались зелёными, красными, синими, оранжевыми шарами. Трещали шутихи. Бахали бураки.

Срок увольнения на берег шёл к концу, и моряки пустили в ход все шутки и песни, какие только были в их распоряжении.

Виктор брёл домой усталый, сжимая в кулаке ненавистный пустой чехол из-под красных флажков.

«ТУЧА, ТУЧА, ТУЧА!»

На одной из улиц Кронштадта сохранился от прошлых времён двухэтажный дом — один из тех, которыми гордятся кронштадтские любители старины. Его толстые стены видели людей парусного флота, носивших пудреные парики, расшитые камзолы и ботфорты. Хмурый, нелюдимый, он как бы охранял тишину улицы, вымощенной узорными чугунными шашками; моряки в шутку называли его каменным сорокатрубным крейсером.

Во втором этаже этого почтенного дома основали общежитие бессемейные моряки, которые редко сходили на берег. Фёдор Степанович Левшин снимал две комнаты — одну для себя, другую, маленькую, для Виктора. Железная аккуратно застланная койка, шкаф, два стула, стол, белая сосновая полочка — вот и всё убранство комнаты, где Виктор проводил одну-две ночи в неделю. Он недолюбливал эту квартиру и побаивался завхоза общежития, молчаливого старика, бывшего матроса, который однажды намекнул Виктору, что из всех методов воспитания он предпочитает один — порку.

Куда лучше было в крохотной каюте на борту блокшива, но приказ Фёдора Степановича надо было выполнить по всем пунктам, а в числе этих пунктов значилась и ночёвка на берегу. Ну что ж, оставалось наспех поужинать бисквитами из берегового запаса, запить скромный ужин свежей водой, почистить зубы, умыться, снять ботинки с уставших ног, приготовить постель и…

Виктор честно выполнил программу до самого «и», но, сняв пояс, взглянул на чехол, вспомнил, что он самый несчастный юнга на всех флотах мира, присел, чтобы всесторонне обсудить этот неоспоримый факт, и задумался очень глубоко…

— Что же ты, Витя, спишь в форме? Разве так можно?..

Кто это? Ну конечно, дядя Иона. Он выплывает тихий, как сон, из самого тёмного угла комнаты, склоняется над мальчиком, и очень приятно чувствовать себя в больших тёплых руках. Правда, ни в одном уставе корабельной службы не указано, что знаменитый повар должен укладывать в постель юнгу, но ведь здесь не блокшив, а каменный сорокатрубный крейсер, и, кроме того, Иона Осипыч и Виктор были так опечалены своими неудачами, что нарушение устава прошло незамеченным как одной, так и другой стороной.

— Дытынка моя ридна! — сказал кок по-украински. — Спи, небога сиротынка.

— Костин-кок, опять «мечты адмирала» не будет? — сквозь сон спросил Виктор.

Кок вздохнул:

— Ни, Витя, придётся отложить. Ничего доброго Кузьма Кузьмич не привёз. Дарма шукав, напрасно искал. Такое дело, Витя… Нет мне в жизни доли-удачи. Болтаюсь, как тот бакен[30] на старом фарватере,[31] морской травой зарос, даже чайка мимо летит, на тот бакен не сядет…

Кок присел возле мальчика и закурил трубку. Его лицо было таким грустным, маленькие серые глаза смотрели так устало, что Виктор взял его руку, положил под свою щёку и пробормотал:

— Расскажи, дядя Иона, как это с Мотей было?

— А что ж там рассказывать! Знаешь ведь.

— Всё равно расскажи, а я засну…

Не раз Виктор слышал неторопливый рассказ Ионы Осипыча о самом грустном событии в его жизни, и как-то само собой получалось, что при первых же словах в сознании мальчика возникали яркие картины, будто он рассматривал книгу с рисунками.

…Бронепоезд очень большой, серый. На борту каждого вагона горят красные буквы — «Коммунар». Это сухопутный корабль. На площадках стоят длинноствольные орудия, а в вагонах живут военморы — так в годы гражданской войны называли матросов. В то время они ещё носили не только чёрные, но и георгиевские ленточки — чёрные с жёлтым. Костин-кок тоже носил ленточку, и командир бронепоезда тоже. Костин-кок говорит, что был тогда не такой толстый, а Фёдор Степанович Левшин — командир бронепоезда — не такой седой, но этому не верится.

У Костина-кока на бронепоезде тоже был камбуз. Когда начинался бой, дядя Иона заливал огонь в плите и шёл в орудийный расчёт на подачу снарядов. А Фёдор Степанович стоял на высоком мостике и командовал:

— По белым гадам — огонь!

Все орудия стреляли по белым гадам, а бронепоезд шёл дальше и дальше. Иногда он останавливался в «гавани». Так военморы называли запасные пути железнодорожных станций. Название одной гавани Виктор запомнил: «Карповское», Здесь бронепоезд стоял долго, здесь заболела жена Костина-кока, он положил её в лазарет в городе, а бронепоезд снова двинулся дальше и дальше.